Царь наших дней

Как личность Сталина раздувается до масштабов Ленина, а Троцкий предаётся забвению

Вероятно, ни один правитель в наше время не является объектом такой безудержной и экстравагантной лести, как Иосиф Сталин, диктатор всемогущей коммунистической партии и, следовательно, диктатор всего Советского Союза.

Год или два назад Бенито Муссолини или Адольф Гитлер ещё могли сравниться в этом отношении с русским вождём. Но на сегодняшний день, как мне кажется, Сталин определённо обошёл конкурентов по количеству и качеству лести, которая наполняет каждый день их величественной жизни .

Я был в каждой из этих тоталитарных стран и могу оценить степень почитания правителя каждой из них. Русские, как мне кажется, явно преуспели в искусстве панегирика. Их мастерство елейных хвалебных речей однозначно имеет восточный оттенок, что-то в стиле Чингисхана и «Тысячи и одной ночи», со всеми этими громкими преувеличенными фразами, со всем их восторженным самоуничижением. Для ушей иностранца это может показаться чем-то из области фантастики.

Более того, Муссолини и Гитлер достигли своего величия одним отчаянным революционным рывком. Их слава статична. Сталин же проделал долгий эволюционный путь к величию, и путь этот ещё не завершён.

Почти десятилетие после революции он пребывал на вторых ролях, кропотливо собирая преимущества и превращая их в основу своей власти. Даже став единоличным правителем, он не сразу принял на себя весь набор атрибутов супермена (так и сказано: superman — прим. перев.) Русский образ его величия создавался медленно.

Сталин вышел из относительной безвестности после смерти Ленина. Какое-то время он функционировал как один из членов триумвирата наряду с Григорием Зиновьевым и Львом Каменевым, которых он недавно отправил в тюрьму. Использовав их по максимуму в борьбе с Троцким, он отбросил их, и они плавно переместились в лагерь троцкистов.

Именно после победы над Троцким и отбытия всего клана Троцкого в сибирскую ссылку, эволюция Сталина, которая в конечном итоге привела к тому, что мы видим сейчас в 1935 году, значительно ускорилась. Этот процесс не завершён. Хотя воображение простого смертного едва ли в состоянии представить, как можно довести славу Сталина до ещё большего блеска. Но это будет сделано.

Когда я покинул Россию год назад, после шести лет пребывания там в качестве корреспондента, я был убежден, что стал свидетелем максимального превозношения, доступного смертному существу. Я ошибался, да ещё как ошибался. Советская пресса изобилует доказательствами того, что способность человеческого существа к низкопоклонству буквально не имеет границ.

С высылки Троцкого в Алма-Ату в Азии в 1927 году и до середины 1929 года Сталина называли просто «лучшим учеником Ленина». На самом деле его редко упоминали в каком-то ином контексте, кроме как в сравнении с почитаемым именем Ленина. Он играл второстепенную роль, и делал это намеренно. Он хотел, чтобы в народном понимании огромный престиж гениального Ленина передался к его преемнику.

Вскоре, однако, в прессе и официальных речах стало появляться слово, которое заслуживает как минимум такого же мирового признания, как итальянское «дуче» или немецкое «фюрер». Вероятно, именно трудность произнесения этого помешала его всемирной популяризации. Слово «вождь» (в оригинале «vozhd» — прим. перев.) («zh» произносится как французское «j») имеет то же значение, что и «дуче», что означает не просто «лидер», а «Лидер». Оно выносит величие и непогрешимость далеко за пределы словарных определений. С этого момента он был уже не просто Сталиным, а «нашим вождем».

Еще год или два, и образ скромного, но бесстрашного ученика Ленина, который был всего лишь активным и полезным инструментом бессмертной воли и мудрости Ленина, постепенно изменился. Сталин начал становиться новатором в сфере идей; он не просто толковал ленинское толкование Маркса, но и начал толковать его самостоятельно. Его стали называть «наш учитель» и стали буднично, но уверенно называть «великий теоретик».

С этого момента развитие пошло ещё быстрее. Вождь стал «великим вождём» и вскоре после этого «великим и любимым вождём». Появлялись и другие превосходные степени, пока титул не был оформлен в нынешнем виде.

В других сферах жизни возвеличивание вождя шло в ногу с его литературной и филологической экспансией. Относительная публичность, которую советские лидеры получают на массовых демонстрациях в дни большевистских праздников, 1 мая и 7 ноября, является довольно точным показателем их относительной важности.

Распределение портретов, бюстов и плакатов не является случайным. Тот, кто жил в эти сталинские годы в новой России, не мог не впечатляться постепенным увеличением количества портретов Сталина на важных мероприятиях.

В 1928 году Ленин был вне конкуренции, второе место делили Карл Маркс и Сталин. Год или два спустя Ленин и Сталин занимали примерно одинаковое положение, а раввинообразный лик Маркса отошёл на второй план. К 1933 году Сталин «догнал и обогнал» Ленина.

7 ноября того же года я попросил американского инженера, не чуждого статистики, произвести точный подсчёт портретов, бюстов и других изображений вождей на самом важном участке самой главной улицы Советской столицы — Тверской, от Охотного Ряда до Страстной площади. На расстоянии, эквивалентном четырем или пяти американским городским кварталам, он насчитал 295 «икон» лидеров!

Они были распределены следующим образом:

Сталин_________ 103
Ленин___________ 58
Каганович_______ 56
Ворошилов______ 33
Молотов_________ 17
Орджоникидзе__ 10
Калинин__________ 8
Карл Маркс_______ 5
Энгельс___________ 3
Дзержинский_____ 1
Куйбышев________ 1
Всего______________ 295

Иными словами, Сталина показывали примерно вдвое чаще, чем Ленина, а Маркс вынужден был довольствоваться местом среди второстепенных комиссаров. Советский журналист и коммунист, которому я показал эту подборку, был одновременно удивлён и смущён — никто ещё не проводил математическую проверку сталинской победы над Лениным в пропаганде.

Несмотря на прижизненное обожествление Сталина, столь грубое попрание мёртвых святых попахивает кощунством. Особенно удручающе выглядела позиция Кагановича, который стоит практически в одном ряду с Лениным, хотя по факту является всего лишь подручным Сталина.

Мой знакомый вздохнул и одарил меня одним из этих красноречивых русских жестов: смех сквозь слёзы…

Таков нынешний образ Сталина. Он доминирует над всей жизнью, над всей мыслью. Это главный символ новой России, под которым она живёт и трудится, жертвует … и надеется.

* * *

Иностранец, недавно приехавший в Россию, может невзначай подумать, что велеречивая похвальба и бесконечные комплименты говорят о глубоком народном восхищении и нежной привязанности к вождю. Внешние проявления благоговейной любви не вызывают сомнений. Разнообразие синонимов прилагательного «любимый», вызывает особенное восхищение.

Но со временем новичок поймёт, что огромная, многомиллионная народная масса, и даже рядовые члены Коммунистической партии не воспринимают Сталина как живое существо из плоти и крови. Сталин — это смутный образ, аморфная сила, ужасная и беспощадная, но действующая во благо.

Эта сила обитает где-то очень далеко, в самом центре мироздания. Она настолько абстрактна, что никакие словарные прилагательные и никакие литографии не способны её воплотить.

Хотя они и называют его товарищем, этот Сталин так же далёк и невообразимо загадочен для простого русского, каким был царь. Царей тоже называли «батюшкой» в той интимной ласковой манере, в какой смиренные люди разговаривают с Богом.

«Приветствия” и «письма», постоянно посылаемые Сталину наивно доверчивыми крестьянами и рабочими из отдалённых уголков державы, обладают тем своеобразным народным ощущением близости, которое каким-то образом выводит их адресат, в данном случае Сталина, за грани реальности.

В Персии я читал прошения, адресованные шаху, в которых преобладали те же самые патетические выражения, в каких дети обращаются к всемогущему, но доброму отцу.

Дважды или трижды в год жители Москвы мельком видят Сталина, когда на праздничной демонстрации проходит мимо мавзолея Ленина. Участники шествия видят его, возвышающегося над толпой на выступе гранитного мавзолея в окружении Кагановича, Молотова, Ворошилова и Калинина, и ещё около десятка лидеров рангом пониже — Орджоникидзе, Микояна, Гринько, Куйбышева и др.

Это самое близкое расстояние, на которое простые смертные могут приблизиться к Сталину. Ни разу население не услышало его голоса по радио. Ни разу с тех пор, как он пришел к власти, он не выступал перед народными массами — его редкие выступления проходили только на важнейших партийных съездах или на собраниях избранных специалистов по какому-либо вопросу. Всегда эти речи произносятся за закрытыми дверями, а публикуются с большой задержкой в тщательно отредактированном виде.

Время от времени Сталин принимает небольшую делегацию рабочих или колхозников. Они восхищены и очарованы. Они выходят в замешательстве, очень удивлённые тем, что этот человек действительно существует. Но Сталин не тот человек, чтобы появляться на народных собраниях, на заводах или в армейских казармах, как это делали Ленин, Троцкий или Зиновьев. В его характере нет ничего огненного или яркого, ничего магического и вдохновляющего. Неторопливый, проницательный, тонкий психолог, он не обладает ни взрывным красноречием, ни харизмой, чтобы завоевывать массы игрой на публику.

И вот новичок начинает понимать, что заискивающее превозношение Сталина носит официальный и отчасти искусственный характер. Оно — хотя эта идея может показаться парадоксальным — практически обезличено. Не настоящий, живой человек Сталин, а фигура, тщательно вылепленная и смоделированная партийными политиками и публицистами, является объектом поклонения.

Поклонение Сталину преувеличено, но не повсеместно. Оно огромно, но не уходит глубоко в народные слои. Газеты, ораторы и поэты, воспевающие Сталина, — это официальные газеты, официальные ораторы и официальные поэты.

И так происходит не потому, что в характере Сталина нет ничего привлекательного или вдохновляющего. Просто его личность не из тех, что стремится быть в центре внимания. Это можно понять только при личном знакомстве. Я долго беседовал с коммунистами, близко знавшими его, и они все говорили о личной привязанности к этому человеку, выходящей за рамки политического оппортунизма.

Ряд советских писателей, неоднократно встречавшихся с ним на светских мероприятиях, в неформальной обстановке, восторженно говорили мне об огромном обаянии Сталина, о его человеческой теплоте и дружелюбии — словом, о тех самых качествах, о наличии которых у Сталина русский народ не подозревает.

Моя единственная личная встреча со Сталиным (а один раз — это много, когда речь заходит о встрече иностранного репортёра с вождём) подтверждает эти впечатления о нём. Я глубоко проникся его искренней простотой, добротой и серьёзностью. В нём не было ничего, что могло бы выдать демагога или позёра — ни “напыщенности”, ни ярких жестов, ни громких слов для заголовков.

Превознесённый до небес официальной пропагандой, покрытый толстым слоем ярких красок, бутафории и плакатов, при личной встрече он оказывается обычным человеком. За те два часа, что я провел в его кабинете, я понял, что для окружающих его людей — охранников ГПУ, секретарей, переводчиков — он не всесильный властелин, а дружелюбный и приятный «босс».

Я не удивлюсь, если узнаю, что ему не по вкусу искусственная лесть, которой он окружён. Возможно, он чувствует разочарование от этих искусственных преувеличений, зная, что если бы он мог встретиться со своими подданными лицом к лицу, с каждым из них, они полюбили бы его по собственной воле, а не притворялись бы, что любят его по указке.

Возможно, сам он не просил петь ему осанны. Его вина, если она вообще есть, заключается в том, что он позволяет волнам лести накатывать на него, доставая до краёв его шинели. А ведь одного его слова достаточно, чтобы волна превратилась в лёд.

И даже этим, вполне возможно, он лишь демонстрирует свою преданность избранному делу. Быть может, он убежден, что для русского народа, веками жившего в условиях самодержавия и рабства, власть должна быть символизирована и персонифицирована в одном человеке. Сталин и его Дело едины и неразделимы. И, возможно, он ощущает себя простым слугой своего дела.

* * *

Для западного, демократического слушателя, как я уже сказал, экстравагантные хвалебные речи звучат фантастически. Для русского уха они звучит вполне естественно. Краткие заигрывания со свободой, а затем и с идеями равенства, наблюдавшиеся в России от падения династии Романовых до возвышения Сталина, — не более чем капля в океане русской истории.

Крестьяне, веками привыкшие кланяться перед каждым полицейским, священником, ревизором и сборщиком налогов, и теперь кланяются с великой лёгкостью. Это не слишком трудно для молодого пролетариата, который все ещё уходит корнями в крестьянскую общину.

Цари, подобно Сталину и его коллегам, всегда были светлыми, но неприступными фигурами, которых надо было умиротворять лестью и обхаживать гиперболами. Стиль петиций Николаю, Самодержцу всея Руси, был глубоко азиатским, столь же высокопарным в своём смирении и прославлении правителя, как петиции и передовицы, которые теперь возлагают к ногам Сталина.

Другое дело — воздействие на более просвещённое российское меньшинство, в том числе на тысячи верных коммунистов. Возвращение к букве и духу старого самодержавия идет против их воли.

Я знаю коммунистов, которые жили на Западе или каким-то другим образом приобрели смутное, но тревожное представление о демократических идеях. Они одновременно огорчены и смущены избыточным восхвалением Сталина. Им кажется, что это любопытная и необъяснимая кульминация революции, которая сама была основана на коллективистских лозунгах.

Не преуменьшая его заслуг, такие люди рассматривают поклонение Сталину — и, если уж на то пошло, поклонение телу Ленина — как неудачное и, возможно, неизбежное развитие событий. Они одобряют его, потому что обязаны, и потому что готовы закрывать глаза на малые разочарования во имя главных целей.

Юджин Лайонс, Эсквайр, декабрь 1935 года